Таинственный остров - Страница 112

112

— А вы уверены, что это человек или что он бы когда-то человеком? — спросил Пенкроф журналиста.

— Увы! Сомнений тут быть не может, — ответил журналист.

— Так это и есть потерпевший кораблекрушение? — воскликнул Герберт.

— Да, — подтвердил Гедеон Спилет, — но несчастный потерял человеческий облик!

Журналист был прав. И всем стало ясно, что если пленник и был прежде разумным существом, одиночество превратило его в зверя, а не просто в дикаря. Он рычал, ощерив зубы, острые, как у хищников, и словно созданные, чтобы разгрызать сырое мясо. Должно быть, он уже давным-давно позабыл, кто он такой, отвык пользоваться инструментами, оружием, разучился добывать огонь. Он был ловок, статен, но, очевидно, эти физические качества развились в нём в ущерб качествам умственным.

Гедеон Спилет заговорил с ним. Но он, казалось, ничего не понял и как будто даже не услышал… И, однако, взглянув повнимательнее ему в глаза, журналист увидел, что разум этого существа ещё не вполне угас.

А между тем пленник не отбивался и не пытался порвать верёвки, связывающие его. Быть может, он смирился, увидев людей, увидев себе подобных? Или какое-нибудь мимолётное воспоминание заставило его почувствовать, что он вновь стал человеком? Убежал бы он или остался, если бы его освободили? Неизвестно; но колонисты и не собирались его освобождать; посмотрев с величайшим вниманием на несчастного, Гедеон Спилет сказал:

— Кем бы он ни был, чем бы ни занимался в прошлом и что бы с ним ни случилось в будущем, наш долг — отвезти его на остров Линкольна!

— О конечно, — подхватил Герберт, — и быть может, нам удастся, окружив несчастного заботами, пробудить его разум!

— Душа не умирает, — сказал журналист, — и мы будем вознаграждены сторицей, если просветлим разум божьего создания.

Пенкроф с сомнением покачал головой.

— Во всяком случае, следует попытаться, — продолжал журналист, — хотя бы из чувства человеколюбия.

Действительно, таков был долг каждого человека и христианина. Все трое понимали это и хорошо знали, что Сайрес Смит одобрит их поступок.

— Что ж, не будем его развязывать? — спросил моряк.

— Быть может, он пойдёт с нами, если развязать ему ноги? — предложил Герберт.

— Попробуем! — согласился Пенкроф.

И они разрезали верёвки, мешавшие пленнику идти, руки же у него по-прежнему были крепко связаны. Он встал и даже не попытался убежать. Его острый взгляд следил за тремя людьми, которые шли рядом, но, по-видимому, неизвестный так и не вспомнил, что он сам — человек или что по крайней мере прежде был человеком. Пленник тяжело дышал, вид у него был угрюмый, но он не сопротивлялся.

По совету журналиста, пленника повели в хижину. Колонисты надеялись, что сознание его прояснится, когда он увидит свои вещи. Быть может, достаточно искорки, чтобы пробудить его затемнённый разум, чтобы воскресить угасшую душу.

До хижины было недалеко. Путники очутились там через несколько минут; пленник, казалось, попал в незнакомые места, он словно не сознавал, что пришёл домой!

Уже по одному тому, насколько одичал несчастный, можно было судить, что он давно живёт на островке, превратившемся для него в тюрьму, что, попав сюда разумным человеком, он под влиянием одиночества потерял рассудок.

Журналист решил попытать, не подействует ли на пленника огонь, и тотчас же яркое пламя, которое привлекает даже животных, вспыхнуло в очаге.

Сначала пламя как будто приковало внимание несчастного, но немного погодя он отошёл от очага, его взгляд потускнел и снова стал бессмысленным.

Да, очевидно, одно только и оставалось — отвести пленника на борт «Бонадвентура»; колонисты так и поступили, и караулить его вызвался Пенкроф.

Герберт и Гедеон Спилет отправились на берег, чтобы завершить начатое дело, и спустя несколько часов вернулись с утварью и оружием, с запасом огородных семян, дичью и свиньями. Они погрузили всё это на судно; «Бонадвентур» готовился сняться с якоря утром, как только начнётся прилив.

Пленника поместили в каюту на носу, и он сидел там спокойно, молча, словно глухонемой.

Пенкроф предложил ему поесть, но он оттолкнул варёное мясо, от которого, конечно, уже отвык. И действительно, как только моряк поднёс ему утку, подстреленную Гербертом, он набросился на неё и съел жадно, как зверь.

— Неужто вы думаете, что ум его прояснится? — спросил Пенкроф, с сомнением покачав головой.

— Допускаю, — ответил журналист, — благодаря нашим заботам, ибо он стал таким от одиночества, а отныне он не будет одинок.

— Очевидно, бедняга уже давно утратил всякое человеческое подобие, — заметил Герберт.

— Допускаю, — вновь сказал Гедеон Спилет.

— Сколько же ему лет? — спросил юноша.

— Трудно определить, — ответил журналист, — ведь лицо у него скрыто густой бородой, но он не молод: думаю, что ему по крайней мере пятьдесят лет.

— Заметили ли вы, мистер Спилет, как запали у него глаза? — спросил юноша.

— Да, Герберт, и должен добавить, что в глазах у него светится мысль, хотя по его внешности и не скажешь, что он разумное существо.

— Ну, там посмотрим, — произнёс Пенкроф. — А любопытно, как отнесётся Сайрес Смит к нашему дикарю. Поехали за человеком, а привезли страшилище. Ничего не поделаешь!

Ночь прошла; спал ли пленник, бодрствовал ли, было неизвестно, во всяком случае, он не двигался, хотя его и развязали. Он напоминал хищного зверя, которого неволя сначала подавляет, а потом приводит в ярость.

112